Война на моей земле

Деревня Волоты Сыр — Липецкого сельсовета Касплянского района  располагалась  по обе стороны реки Жереспея на опушке леса. Здесь до войны ключом била колхозная жизнь.  Невдалеке на берегу реки стоял дом, окруженный палисадником, в котором жила семья Сергея Васильевича Осипенкова. Счастливо и мирно жили колхозники колхоза имени Калинина, где раньше председательствовал Осипенков.

Но черная тень фашизма проникла и в их деревню.

Воспоминания дочери Сергея Васильевича Ксении, записала его внучка Ольга Божьева — корреспондент газеты  «Московский комсомолец».

 «Хочу принять смерть лицом к врагу»

Про деда мне в детстве рассказывала мама. О войне она вспоминала неохотно и всегда плакала. Но детская память цепкая – держит каждое слово, каждую интонацию. Поэтому обо всем, что она говорила, постараюсь рассказать ее словами – как бы от первого лица.

***

  - В семье я была самым младшим, десятым ребенком. Правда, выжили не все – пятеро умерли в возрасте 3-4 лет от всяких детских болезней, в основном от скарлатины.

 Жили мы в деревне Волоты, в Смоленской области. Отец Сергей Васильевич и мать Василиса Ивановна работали в колхозе – сеяли, пахали, косили… Мне в 1941-м  было 12 лет, я училась в школе.

 Большой войны никто не ждал. Только что закончилась война с Финляндией. Там погиб один из моих братьев – Даниил. Другой брат, Александр, третий год служил  командиром танка на Украине. Домой его ждали со дня на день, а его все не отпускали – видно, знали, что война близко.

 Сашку мы так и не дождались… Последнее письмо от него пришло из Ровенской области. На фронт ушел и самый старший брат- Яков.

 Немцы наступали быстро. Мы видели, как наши войска готовились к обороне Смоленска – окапывались, строили укрепления. Через нашу деревню целыми днями к лесу ехали обозы, орудия, шли бойцы… Но однажды прилетели немецкие самолеты – все небо от них было черно – и начали бомбить.

 Бомбили несколько часов. Уничтожили все укрепления, что наши так долго строили. Они потом двое суток мимо нас отступали.. Помню, бежит из леса лошадь – брюхо осколком вспорото. Кишки вываливаются, она на них наступает, ржет, падает, переворачивается, вскакивает, опять бежит…

 У нас в двух хатах- пятистенках лежали раненые. Многие без сознания. Очнутся, шевелят губами: пить… Мы с мамой то водички, то молочка им в рот вливаем. Машины санитарные из леса едут, умоляем: заберите их! Немцы неподалеку на горе уже свои орудия устанавливают – обстреливать готовятся. А санитары: не можем, машины переполнены. Сбросят бинты, перевязочные пакеты – и уезжают.

 Лишь две самые последние машины их все же забрали. Грузили как дрова – один на одного, - только бы увезти. И тут сразу немцы начали наступать…

 Въезжали в деревню на мотоциклах. И тут же бросились кур ловить, свиней резать, разводить костры – мясо жарить…

 Пограбили и уехали – деревня наша слишком близко от леса находилась. А они леса боялись. Там оставалось много наших бойцов, попавших в окружение, - постепенно они стали объединяться, создавать партизанские отряды. Тем более, оружия брошенного в лесах было полно.

 Как только немцы пришли, отец вместе с мужиками стал частенько в лес ходить. Они искали орудия, снимали с них запчасти, чтобы немцы не могли их против наших использовать. Мы, дети, тоже по лесу бегали – собирали винтовки, гранаты, патроны… Все это потом прятали, закапывали, а схроны передавали партизанам.

 Постоянной власти у нас в деревне не было. Днем хозяйничали немцы – расстреливали тех, кто был связан с партизанами. Ночью приходили партизаны – казнили полицаев и предателей.

 Бывало, придут полицаи к нам во двор и кричат на отца: « Ах ты, партизанский прихвостень! Вон сено по снегу рассыпано – опять партизан ночью снабжал?!»

 Отец ухмыляется: «Что делать? Они пришли, сено забрали. А где ж вы, наши защитнички, в это время прятались?» Те, конечно, все понимали. Поначалу терпели.

  И вот 8 марта 1942 года к нам приехали немцы. Зашли в дом. Арестовали отца и Катю – старшую сестру. В тот день многих забрали. Из трех деревень. Всех, кто помогал партизанам: пек хлеб, стирал белье, сено лошадям заготавливал…

 Понятно, что сами немцы знать, кто все это делал, не могли. Сдавали свои же – местные полицаи.

 Арестованных, а вместе с ними  отца и Катю, увезли в Сыр – Липки – село в пяти километрах от нашей деревни, где в окружении зениток стоял немецкий штаб.

***

 На следующий же день я туда побежала, чтобы отнести им еду. Но в деревню меня не пропустили охранники. Десятого марта мама мне говорит: попробуй-ка сегодня. Может, другая смена дежурит? Вдруг кто пропустит?

Я пошла. Действительно, смена была другой. В деревню меня пустили. Рядом с домом, где держали арестованных, увидела знакомого охранника. Попросила его : «Дядя Петя, пропустите, я папе с сестренкой поесть принесла». А он: « Не надо, их сегодня накормят…»

 Я поняла, что это значит… Стою, рыдаю навзрыд.

 Подходит ко мне немец. Молодой. Показывает на дверь и спрашивает по- немецки: кто там у тебя? А мы немецкий в школе уже учили, и я тоже по-немецки ему отвечаю: «father und schwester» - отец и сестра. Он на часы глянул и дверь открыл.

 Стою я на пороге, а в избе арестованных – тьма… Кто сидит, кто лежит, кто на плечо другому оперся… Смотрю я на них, а своих не вижу. Тут Катя с отцом сами меня увидели и встали, как по команде.

 Немец отца подозвал. Тот подошел.

 Весь в синяках, в крови, борода кусками висит… Обнял он меня, плачет, целует:

- прощай доченька.. Остаешься ты у меня маленькая, недоученная, недорощенная. Всех учил, всех растил, а тебя – не пришлось. Но все равно я рад, что не оказался таким предателем, как этот, - и кивнул на полицейского.

 Тот услышал, подошел и как ударит папу прикладом! Немец увидел, глазами зыркнул и со всех сил оттолкнул полицая.

 Папа поднялся, опять ко мне подошел:

- Жаль, Катю расстреляют. Я всю вину на себя брать старался…

 Он так и не узнал, что Катя жива осталась. Обнял он меня и говорит:

- Береги маму, слушайся ее. Может из братьев кто с фронта вернется, поможет тебе на ноги встать.

 Тут немец показал на часы: все, мол, свидание окончено.

 Только дверь за отцом закрылась, как из дома вывели 16 человек. Я поняла: на расстрел…

 Правда, расстреляли тогда не всех. Двоих ребят отвели в сторону и просто заставили смотреть. Припугнуть, видно, хотели: дескать, будете партизанам помогать  - вас это же ждет.  Но они в туже ночь ушли в лес.

 Среди тех, кого вывели, я сразу увидела отца. А Кати не было. Ее почему –то оставили в избе., где держали арестованных.

 Тут сразу же пропустили к ним всех родственников. Но близко подойти не дали: арестованных под конвоем вели немцы, полицаи и власовцы, а родные бежали рядом, кричали, рыдали – прощались…

 Обычно расстрелы устраивали около большого рва – там много людей убили. Но этих 16 человек почему-то повели к сельской церкви. Поставили у церковной стены, напротив- цепь автоматчиков.

 Людей заставили раздеваться. На улице было еще холодно, снег еще лежал. Отец. Когда его забирали, оделся похуже – потрепанный полушубок, старые валенки ( понял видно, куда ведут), так с него одежду снимать не стали. Остальных раздевали до кальсон.

 А наши полушубок снимают – наступают ногой на рукав и рвут его пополам. Валенки сбрасывают, а галоши - в морду немцам. Те разозлились, конечно. Только команда прозвучала – стреляли со всей яростью.

 Но перед тем еще, как стрелять, всех заставили отвернуться лицом к стене. А отец развернулся к автоматчикам и говорит : « Хочу принять смерть лицом к врагу».

 … Стреляли в них разрывными пулями. Папе попали в грудь и в щеку.. Мозг вырвало – разбросало по снегу. Помню, как мы с мамой потом со снега его в шапку собирали…

 Родственников к убитым не подпускали- тела так и лежали несколько дней у церкви под охраной полицаев.

 Я тогда не выдержала всего этого. Упала в обморок. Очнулась от того, что какая –то женщина трет мне снегом виски и шепчет: « Беги домой, скажи маме, что сейчас поедут ваши дома жечь».

 Так у них было принято, если кого-то расстреливали, дом сразу сжигали.

 Еле очнувшись, я помчалась. Прибежала домой и упала:

 -Мамочка! Нашего папу расстреляли! Она трясет меня за плечи и кричит:

- А Катю?! А Катю?!

- Катю пока нет.

 … Катю позже отпустили. Может потому, что беременная была? Вскоре у нее сын родился. Почти слепой. Врачи сказали: из-за стресса.

 Потом мы с мамой пошли папу хоронить. Это было в мой день рождения. Мне тогда 13 исполнилось.

 В гроб никого из расстрелянных положить не дали. Женщин заставили  возле церкви выкопать большую общую яму – а земля мерзлая, с комьями льда и снега. Но место хорошее: много дубов, лип. Деревня потому и называлась Сыр- Липки    - Сырокоренские Липки: липовые аллеи кругом были.

 Уже после войны на эту братскую могилу стелу с красной звездой поставили. Рядом могила наших бойцов, их останки еще долго из леса привозили. Там много людей похоронено.

***

 В день, когда отца расстреляли, немцы жечь нашу деревню так и не приехали. Но мать все- равно вещи пособирала, выгнала из хлева корову и повела ее к соседу. Говорит ему: « Борис возьми корову, поставь к себе в хлев». А он говорит: « Не возьму, из-за вашей коровы мне тоже дом сожгут. За связь с партизанами».

 И вот корова по мартовскому снегу ходит, к забору жмется. Пришлось ее снова в хлев загнать.

 А уже через неделю приехали полицаи имущество конфисковывать. Все, что получше в доме было, выносили. Таскают, а наш сосед – полицай приговаривает: ищите- ищите, они до войны хорошо жили. У них наверняка что-то припрятано…

 Отец действительно еще в начале войны выкопал во дворе яму. Досками ее обставил, заложил сверху железом, засыпал песком, чтоб в случае пожара железо не прогорело. В яму заложил зерно на семена, кое –что из вещей – те, что у нас ценными считались: подушки, одеяла, полушубки…

 Полицаи все перерыли. Даже сено и солому перетрясли. Ничего не нашли. Но потом один догадался шомполом землю протыкать, железо и зазвенело.

 Яму открыли, погрузили добро на телеги, корову к телеге привязали и поехали в штаб. Имущество наше тем же полицаям потом и досталось.

 После этого мы думали: все, больше нас не тронут. Но через несколько дней приехали каратели. Окружили деревню – и подожгли сразу с двух концов. Спалили все до тла. Мать из дома в одном валенке выскочила. Сгорели и документы, и письма с фронта, и семейные альбомы – ни одной фотографии отца не осталось.

 Куда деваться мы не знали. В лес к партизанам бежать было нельзя: на опушке стояли автоматчики. Тех, кто приближался к лесу, сразу расстреливали.

 В соседней деревне нас приютила мамина родственница.  Избушка у нее маленькая, мы туда все набились, да еще мамин брат с семьей пришел. Так на полу вповалку и спали..

 Вскоре во всей округе началась эпидемия тифа. Много народу он тогда выкосил. В нашей избушке трое умерло, в том числе и хозяйка дома, которая нас пустила.

 Где мы только потом не жили: и у знакомых, и землянки рыли. Тяжело было: ни сажать , ни сеять негде и нечего. У других хотя бы свои огороды были, а нам земли не дали. Сказали: пусть партизаны вам дают. Приходилось у людей батрачить.

 А когда наши войска стали наступать, мы в лес ушли. Хотя немцы до последнего на опушке дежурили – все время слышался лай их собак. Но в лес заходить все же боялись: болота, партизаны.

 Только вечно в лесу не просидишь. В августе молодая картошка на полях созрела, мальчишки из леса стали иногда выбегать, чтоб ее выкопать. Так немцы даже детей не жалели – стреляли в них. Несколько моих сверстников вот так убили.

***

 Отца своего я никогда не забывала. Всю жизнь он мне помогал. Даже мертвый.

  После расстрела долго еще каждую ночь мне снился. Как живой.

 При жизни он какой-то особый дар имел. Сейчас бы про него наверняка сказали: экстрасенс. Тогда этих слов не знали, и многие его называли праведником. К отцу за советом со всех сел шли- уважали очень.

 И еще он умел хорошо гадать. Карты. Бывало, раскинет, а сам на человека смотрит: вроде и не по картам гадает, а что-то изнутри у него видит.

 Как-то почти перед войной матери начал гадать и вдруг говорит:

 - Странно, корова у нас отойдет без денег, а дом – сгорит.

Мать ему:

- Как это «отойдет»? Да еще без денег? Я и за деньги ее не отдам – вон сколько она молока дает!

 Но за дом все же волновалась. Я в школу собираюсь, за печку с лучиной залезу – носок ищу, а она: « Ах ты, халера нелюбезная, - присказка у нее такая была, - слышала, что отец говорил? Чего за печкой с огнем лазаешь?!»

 Потом, уже в войну, когда мы жили в оккупации, письма с фронта к нам уже не приходили, так женщины со всех деревень к отцу шли, чтобы спросить о своих мужьях. Он опять –таки карты раскинет и говорит: « Твой погиб, свечку за упокой ставь. А ты своего жди, живой он» И, что удивительно, ни разу не ошибся.!

 Когда его расстреляли, я матери говорю: « Мам, мне папа каждую ночь снится». А он вдруг: « Увидишь его, спроси, как там братья – Яков и Александр?». Тихонько так сказала, понимала, видно: неправильное меня что-то просит делать – нельзя ведь с покойником разговаривать.

 Брат Сашка погиб – пропал без вести на Украине, под Ровно. А Яков пришел. Нас в сентябре43-го освободили, и мы вскоре от него письмо получили. В 45-м он с фронта вернулся. Затем его направили в Одессу прокурором. И он меня с собой взял.

***

 В Одессе я окончила школу и поступила в пищевой техникум. Несмотря на то что война кончилась и брат мой занимал высокий пост, жили мы очень тяжело. Голодно. У меня даже голодные обмороки случались и ноги с голодухи пухли.

 Со временем все как-то разрешилось. Закончила я техникум, потом – институт, стала работать. Все постепенно забылось…

 Не забывалась только война. И отец.

… Так рассказывала о своем отце – моем деде – моя мама. Война, расстрел, мозг, который она тринадцатилетняя девочка, ползая по снегу собирала в шапку… Горящие хаты, голод, унижение, страх – все то, что принес ей фашизм. И отец, который даже мертвым всю жизнь воспитывал ее живую.

 Это все то, что навсегда отложилось в ее генетической памяти. А теперь – и в моей. И в памяти моей дочери. И моего внука.

Ольга Божьева

Газета «Московский комсомолец» 8-15 мая 2014 год, №96 (149)